Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много хрупких. Единственная...

О творческой напряженности — не в творчестве только, но и в самой жизни.

Человек живет до тех пор, пока он ждет чуда, которое должно с ним случиться.
Чудеса бывают разными для разных людей.
Мелкий служащий ждет, что его назначат директором.
Девица ждет, что в нее влюбится герой и красавец.
Я, допустим, жду, что вдохновение меня осенит и я напишу гениальную книгу. Вчера не написал, сегодня еще не пишу, но, может быть, напишу завтра.
Мы живем, пока мы ждем этого. В самом ожидании (как бы внешне оно ни было пассивным) — напряженность совершенно творческая.
Наступает, однако же, момент, когда мы убеждаемся, что чуда не будет.
Чиновник видит, что ему не бывать директором.
Девица блекнет и начинает понимать, что мечты о герое надо бросить.
И я, допустим, с ужасом чувствую, что ничего гениального не напишу.
Здесь кончается жизнь, и человек уже не живет, а только существует. Ожидание чуда утрачено, и от этого спадает напряженность решительно всех проявлений жизни.
(Тут необходима оговорка. Конечно, у каждого человека возможна смена одной напряженности на другую. Чиновник, например, отчаявшись стать директором, может устремиться, скажем, к тому, чтобы стать Дон Жуаном, или поэтом и т. д. Но в какой-то момент иссякает всякая напряженность)

___
Всеволод Петров

Ни одна фотография, ни даже писанные с него портреты не могут передать того впечатления, которое получалось от его живого лица и фигуры. Когда Толстой приглядывался к человеку, он становился неподвижным, сосредоточенным, пытливо проникал внутрь его и точно высасывал все, что было в нем скрыто – хорошего или плохого. В эти минуты глаза его прятались за нависшие брови, как солнце за тучу. В другие минуты Толстой по-детски откликался на шутку, заливался милым смехом и глаза его становились веселыми и шутливыми, выходили из густых бровей и светили, – писал Константин Сергеевич Станиславский.

На фото: Лев Толстой, 1907 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна.

Ждать тебя, быть с тобой
Мне всегда хочется.
Говорят, что любовь
Первая кончится,
Что любовь первая скоро закончится.

Нам твердят вновь и вновь,
Что придёт к нам и вторая любовь.
Но ведь солнце одно глядит на нас,
Жизнь одна — она твоя,
Лишь в такую любовь, в нашу любовь
Верю я, и верю я.

Ты на свете одна всегда живи,
Только одна живи всегда,
Быть не может второй, новой любви
Никогда, никогда, никогда.
Облака белые над речной кручею.
Есть любовь первая, самая лучшая.

Нам твердят вновь и вновь,
Что придёт к нам и вторая любовь,
Но ведь солнце одно глядит на нас,
Жизнь одна — она твоя,
Лишь в такую любовь, в нашу любовь
Верю я, и верю я.

Ты на свете одна всегда живи,
Только одна живи всегда,
Быть не может второй, новой любви
Никогда, никогда, никогда.
Нам твердят вновь и вновь,
Что придёт к нам и вторая любовь…
___
Роберт Рождественский

Я замечаю, что в моей жизни что-то умерло, это не любовь и не восторг, а нечто, связанное с детством и с действом, составляющее наивную способность обожать, поклоняться. Я живу, не смотря телевизор, не слушая радио, не читая журналов. У меня больше нет идолов. Я уже не поклонник чего-либо или кого-либо. Ни один образ не нравится мне так сильно, чтобы можно было достичь подобной степени поклонения. Во мне есть лишь мрачная трезвость, которая может выдавать себя за способность мыслить.
___
"Призрачный снимок", Эрве Гибер

Большинство женщин-героинь относится к барочному типу: это авантюристки, сумасбродки, знаменитые не столько благодаря значительным поступкам, сколько в силу своей особенной судьбы; величие Жанны д’Арк, г-жи Ролан, Флоры Тристан, если сравнить их с Ришелье, Дантоном, Лениным, главным образом субъективного свойства: это скорее образцовые фигуры, чем исторические деятели. Великий человек вырывается из массы и отдается на волю обстоятельств; женская же масса живет на обочине истории, а обстоятельства для каждой из них – это барьер, а не трамплин. Чтобы изменить облик мира, нужно прежде накрепко в него врасти, но женщины, крепко укорененные в обществе, покорны этому обществу; если они не предназначены для деятельности по Божественному праву – в этом случае женщины ни в чем не уступают мужчинам, – то честолюбивая женщина или героиня выглядит диковинным существом. Лишь когда женщины начинают чувствовать себя на этой земле как дома, появляются такие личности, как Роза Люксембург и г-жа Кюри. Они с блеском продемонстрировали, что не неполноценность женщин обусловила их ничтожную роль в истории, а, наоборот, ничтожная роль в истории обрекла их на неполноценность.
___
Симона де Бовуар

"Как легко нам дышать, оттого, что подобно растенью в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью или больше того — оттого, что мы все потеряем, отбегая навек, мы становимся смертью и раем."
___
"От окраины к центру", Иосиф Бродский

Бродский в нью-йоркском соборе Святого Иоанна 4 декабря 1994 года / Фото – Марианна Волкова

«Мои взгляды довольно пессимистичны. Я думаю, люди очень привязаны к эгоизму. Быть эгоистом — это часть человеческой натуры; трудно преодолеть это, трудно преодолеть эгоизм и беспощадность, которые испытывают люди, когда их интересы сталкиваются, и, конечно, международная политика в данный момент выглядит довольно невесело. И всё же я — оптимист. Я верю в важность добродетели, любви, в стремление вести хорошую жизнь, в стремление человека изменить себя и общество к лучшему».
___
Интервью для Johns Hopkins University Press (1987)

#КИМЖ_подписчики_читают

а что читают наши подписчики в августе?

"... я с убитым лицом, а он — с добрым ..."

"...Я за всю жизнь не встречал человека, до такой степени чуждого лжи и притворству. Пожалуй, это было главной чертой его личности — необыкновенное бесстрашие правды. Он как будто сказал себе раз навсегда, что нельзя же бороться за всенародную, всемирную правду — и при этом лгать хоть в какой-нибудь мелочи. Совесть общественная сильна лишь тогда, если она опирается на личную совесть, — об этом говорил он не раз.

Эту беспощадную правдивость Александра Александровича мне пришлось испытать на себе. В 1921 году в одном из ленинградских театров был устроен его торжественный вечер. Публики набилось несметное множество. Мне было поручено сказать краткое слово о нем. Я же был расстроен, утомлен, нездоров, и моя речь провалилась. Я говорил и при каждом слове мучительно чувствовал, что не то, не так, не о том. Блок стоял за кулисой и слушал, и это еще больше угнетало меня. Он почему-то верил в эту лекцию и многого ждал от нее. Скомкав ее кое-как, я, чтобы не попасться ему на глаза, убежал во тьму, за кулисы.

Он разыскал меня там и утешал, как опасно больного.

Сам он имел грандиозный успех, но всею душою участвовал в моем неуспехе: подарил мне цветок из поднесённых ему и предложил сняться на одной фотографии. Так мы и вышли на снимке — я с убитым лицом, а он — с добрым, очень сочувственным: врач у постели больного.

Когда мы шли домой, он утешал меня очень, но замечательно — и не думал скрывать, что лекция ему не понравилась. — Вы сегодня говорили нехорошо, — сказал он, — очень слабо, невнятно… совсем не то, что прочли мне вчера. Потом помолчал и прибавил:

— Любе тоже не понравилось. И маме…

Верно сказала о нем артистка Веригина: «У Блока совершенно отсутствовала манера золотить пилюлю»."

___
«Александр Блок. Как человек и поэт», Корней Чуковский

На фото: Александр Блок и Корней Чуковский, 1921

Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман, —
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас — осенний роман.

Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —
Смешна любовь напоказ!
Но все ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.

Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус…
Я отдал ей все: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.

Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызем соленый миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
Нас греет русская шаль.

А Лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.

Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель…
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу — газель.

Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.

Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей…
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.

На старом столе перевернуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
И стул опрокинут в углу.

Для ясности, после ее ухода,
Я все-таки должен сказать,
Что Лизе — три с половиною года…
Зачем нам правду скрывать?

Саша Чёрный, 1927 г.