Когда я захотел узнать, что обозначает рука и что она намерена взять у меня, — я стал испытывать...

Когда я называю по привычке
Моих друзей заветных имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.

Анна Ахматова, 1943 г.

В течение многих лет Агния Барто вела радиопередачу «Найти человека» – аналог телевизионной «Жди меня». Поэтесса пыталась соединять семьи, которые были разлучены во время войны. Барто придумала способ искать людей, не используя официальных данных – лишь по обрывкам воспоминаний.

Особенно она переживала за детей, потерявших родителей. Она пользовалась деталями из их рассказов, хотя во время войны ее герои были совсем маленькими, и запомнили немного. Например, кто-то прятался в горящем городе, в землянке: «там висела клетка с птицей, кто-то укрыл и ее... Птица пела, хотя кругом все пылало...»

Еще одна женщина, которая потерялась в войну ребенком, помнила, что жила в Ленинграде и что название улицы начиналось на «о», а рядом с домом были баня и магазин. Команда Барто безуспешно искала такую улицу. Разыскали старого банщика, который знал все ленинградские бани. В итоге методом исключения выяснили, что была баня на улице Сердобольская – «о» в названии девочке и запомнились...

В другом случае родители, потерявшие в войну четырехмесячную дочь, вспомнили только то, что на плечике у ребенка была родинка, похожая на розочку. Естественно, имени, под которым жила после войны их дочь, они не знали. Но единственная зацепка сработала: жители украинской деревни позвонили на передачу и сообщили, что у одной их соседки есть похожая на розочку родинка – так деточку и нашли.

А одна женщина помнила лишь, что в день, когда потерялась, на ней были голубые парусиновые туфельки, коричневое платьице и пуховый платок. И ее тоже нашли. Вот благодаря таким отрывочным воспоминаниям Барто удалось воссоединить более 900 семей.

Я тебе ничего не скажу,
И тебя не встревожу ничуть,
И о том, что я молча твержу,
Не решусь ни за что намекнуть.

Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдет,
Раскрываются тихо листы
И я слышу, как сердце цветет.

И в больную, усталую грудь
Веет влагой ночной… я дрожу,
Я тебя не встревожу ничуть,
Я тебе ничего не скажу.

Афанасий Фет, 1885 г.

Я родился в не очень-то дружной семье. Посредственно учился в школе. Был отчислен из университета. Служил три года в лагерной охране. Писал рассказы, которые не мог опубликовать. Был вынужден покинуть родину. В Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по-русски. Я неохотно говорю по-английски. В моем родном Ленинграде построили дамбу. В моем любимом Таллине происходит непонятно что. Жизнь коротка. Человек одинок. Надеюсь, все это достаточно грустно, чтобы я мог продолжать заниматься литературой…
___
Сергей Довлатов

#КИМЖ_music_time

Ушёл из жизни итальянский певец Тото Кутуньо

Любовь – это зелёное дерево,
Что зарождается глубоко в земле,
А затем теряется в облаках.

Засыпаю быстро, не думая ни о чем, после вечера, проведенного самым скучным образом: кинематограф или какие-нибудь разговоры. Среди ночи я просыпаюсь: я уж не я, или, лучше сказать, только тут я действительно чистое я, без имени, без лица, без воспоминаний — одно обнаженное чувство противопоставления. Всё — не я, кроме точки, которая я. Эта точка сжата до точки. В точку втянут весь ужас умирания: страх упустить эту точку. Больно сдавлено сердце. Вокруг меня спят. Легче было бы умирать в одиночестве, не чувствуя страшного равнодушия людей вокруг себя. Так больной умирает в палате. Нет, здесь дело не в равнодушии. Здесь особый страх. Почему они равнодушны? Потому что бессильны и не могут сопротивляться смерти. Я такой же, как они. Значит, я тоже бессилен, и смерть уничтожит меня, что бы я ни сделал.
Есть еще один страх, для меня самый главный. Вот я умер, и дух оставляет мою плоть. Куда он пойдет? Вот он уходит из тела, которое рождает его на свет, как ребенка, и он, как ребенок, беззащитен и слаб. Он еще не умеет быть отде­ленным, и тело его не прикрывает. Я боюсь, что он потеряет форму и расте­чется, привлекаемый, как магнитами — пассивными душами спящих вокруг меня людей. Эти души полуоткрыты и готовы принять его. Дух растворится и выйдет по частям в душу каждого спящего. В каждом из них будет малая частица меня, и сам я исчезну.
Нет, надо умирать наедине с самим собой и усилием воли сохранить форму духа, пока он сам не окрепнет в новой своей судьбе.
___
Всеволодов Петров

Били копыта. Пели будто:
— Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб. —

Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
— Лошадь упала! —
— Упала лошадь! —
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные…

Улица опрокинулась,
течет по-своему…
Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в ше́рсти…

И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
Может быть
— старая —
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла́,
только
лошадь
рванулась,
встала на́ ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И все ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.

Владимир Маяковский, 1918 г.

В этой старой квартире, где я жил так давно,
Провести две недели было мне суждено.
Средь зеркал её мутных, непонятных картин,
Между битых амуров так и жил я один.
Газ отсвечивал дико, чай на кухне кипел,
Заводил я пластинку, голос ангельский пел.
Изгибался он плавно, и стоял, и кружил;
А на третьем куплете я пластинку глушил.
И не ждал ничего я, ничего, ничего!
Приходил и ложился на диван ночевать.
Но однажды под утро зазвонил телефон,
И дышал кто-то смутно, и безмолвствовал он.
Я услышал, как провод лениво шипел.
И ту самую песенку голос запел.
И была пополам — ни жива, ни мертва -
Песня с третьим куплетом, допетым едва.
«Кто вы, кто вы, — кричал я, — ответьте скорей,
Что сказать вы хотите этой песней своей?»
Но проклятая трубка завертелась в руке,
И услышал слова я на чужом языке.
Может, птица и рыба говорили со мной,
Может, гад земноводный или призрак лесной?
Может, кто-то на станции странно шутил,
Или, может быть, друг мой так скушно кутил?
Или женщина это позвонила ко мне,
Сверхъестественно номер подбирая во сне?
И сказала, что знала, лгала, как могла,
Полюбила, забыла и снова нашла,
Ей приснилися мутные те зеркала,
И она разглядела, как плохо жила?
И, как прежде пристрастна, как всегда холодна,
Не хотела признаться и молчала она.
___
Евгений Рейн

О творческой напряженности — не в творчестве только, но и в самой жизни.

Человек живет до тех пор, пока он ждет чуда, которое должно с ним случиться.
Чудеса бывают разными для разных людей.
Мелкий служащий ждет, что его назначат директором.
Девица ждет, что в нее влюбится герой и красавец.
Я, допустим, жду, что вдохновение меня осенит и я напишу гениальную книгу. Вчера не написал, сегодня еще не пишу, но, может быть, напишу завтра.
Мы живем, пока мы ждем этого. В самом ожидании (как бы внешне оно ни было пассивным) — напряженность совершенно творческая.
Наступает, однако же, момент, когда мы убеждаемся, что чуда не будет.
Чиновник видит, что ему не бывать директором.
Девица блекнет и начинает понимать, что мечты о герое надо бросить.
И я, допустим, с ужасом чувствую, что ничего гениального не напишу.
Здесь кончается жизнь, и человек уже не живет, а только существует. Ожидание чуда утрачено, и от этого спадает напряженность решительно всех проявлений жизни.
(Тут необходима оговорка. Конечно, у каждого человека возможна смена одной напряженности на другую. Чиновник, например, отчаявшись стать директором, может устремиться, скажем, к тому, чтобы стать Дон Жуаном, или поэтом и т. д. Но в какой-то момент иссякает всякая напряженность)

___
Всеволод Петров

Ни одна фотография, ни даже писанные с него портреты не могут передать того впечатления, которое получалось от его живого лица и фигуры. Когда Толстой приглядывался к человеку, он становился неподвижным, сосредоточенным, пытливо проникал внутрь его и точно высасывал все, что было в нем скрыто – хорошего или плохого. В эти минуты глаза его прятались за нависшие брови, как солнце за тучу. В другие минуты Толстой по-детски откликался на шутку, заливался милым смехом и глаза его становились веселыми и шутливыми, выходили из густых бровей и светили, – писал Константин Сергеевич Станиславский.

На фото: Лев Толстой, 1907 г., Тульская губ., Крапивенский у., дер. Ясная Поляна.